Котлеты и мухи. Булат Окуджава

И комиссары в пыльных шлемах
склонятся молча надо мной.
   Б.Окуджава

Усом в мусорную кучу,
Расстрелять – и крышка!
   Э.Багрицкий

«Гений и злодейство» – извечный вопрос. Другой вопрос: как относиться к гениальным творениям злодея? Но ведь и злодейство может быть разным. Один убил миллионы людей, а другой всего лишь вырывал сумочки у женщин и крал продуктовые карточки. Можно ли наслаждаться талантливыми картинами Гитлера? Или их нужно уничтожить, чтобы ничто хорошее о нем не могло сохраниться в памяти? В этом случае я склоняюсь ко второму варианту. А как быть с мелким злодейством? Так же поступить? Нет, конечно. Нельзя же уподобляться гитлеровцам, сотворившим костры из книг неугодных им авторов. Но и нельзя обелить преступников и палачей. Поэтому будем говорить о талантливых стихах, музыке, картинах, скульптурах, но и не забывать, не молчать, не обелять людей, сущность которых сродни сущности гнид.

Я вполне понимаю чувства артиста Владимира Гостюхина, который публично сломал и истоптал ногами пластинку песен Булата Окуджавы. Причиной послужило участие поэта в «письме 42-х», авторами которого стали известнейшие деятели нашей культуры. Это письмо еще называют «расстрельным письмом». В нем подписанты аплодировали разгону Верховного Совета в 1993 году и требовали самых жестоких мер к убийцам и фашистам, понимая последних по-своему. На что профессор истории американского университета Владимир Солонарь отметил: «Чтение этого текста и сегодня вызывает вопрос: кто тут больше подобен "фашистам" – те, кого письмо называет таковыми, или его авторы?»

А Сергей Глазьев в том 1993 году сказал: «Нельзя обелить преступников и палачей… Даже те, опозорившие себя надолго, деятели нашей культуры, которые подписали это, как вы его назвали, расстрельное письмо 42-х, и они, я думаю, понимают, что перечеркнули все доброе и светлое, что создано было ими раньше».

Но может быть, Окуджава вовсе и не столь кровожаден, как это покажется на первый взгляд? Ведь сколько случаев, когда авторы ставили свои подписи просто не задумываясь над внутренним содержимым таких обращений. Может, и Окуджава ошибся и он не такой уж и жестокий?

Нет, все же кровожадным он был человеком. Дай такому власть – летели бы головы направо и налево. Без жалости. Чем-то он мне напоминает молодого Кедрова, сына известного чекиста-палача, ставшего таким же, как Кедров-старший, палачом с неуравновешенной психикой (наследственность!). Кстати, у Окуджавы в семье это тоже было. Дед, брат, сын – у всех были серьезные проблемы с головой.

Вот и у Окуджавы руки чесались пострелять. Сохранился рассказ О. Михайлова, когда в присутствии Окуджавы упомянули, что на Кавказе к Сталину стали лучше относиться тогда, когда появилась версия, что убийство Кирова организовал Сталин. Дело в том, что палача и дегенерата Кирова очень не любили на Кавказе.

«И услышал от Окуджавы:

– Этого человека надо расстрелять!

Я был поражен:

– Но почему же?

И Окуджава тихо, но непреклонно ответил:

– С Кировым работала моя мама…»

Много ли надо оснований Окуджаве для вынесения смертного приговора?.. Вынесет. Тихо, но непреклонно. Палач в душе. Впрочем, в такой семье, из которой вышел Булат Шалвович, это закономерно.

История предков поэта покрыта тайной. Что-то тщательно скрывалось, перевиралось, но многое не знал и сам Окуджава. Возможно, его дед, Степан Окуджава женился на дочери еврея-кантониста. По крайней мере, поэт этого не отрицает, а израильские сайты и вовсе это утверждают. Сам же Степан Окуджава, по утверждению Шалвы Окуджавы, был чувячником, т. е. сапожником. Когда Шалве исполнилось три годика, Степан бросил работу и начал спиваться. В конечном итоге допился до белой горячки и покончил с собой. Мать Шалвы, опять же по его утверждению, работала прачкой.

Семья Шалвы Окуджавы была большой. Отец, как видите, безработный пьяница, мать прачка, а дети учились в гимназии! В те годы далеко не каждому было это по карману. Впрочем, Шалва о своем гимназическом детстве не распространялся. Об этом люди узнали от Булата Окуджавы, который попросту проговорился. В 1968 году в Париже поэт встретился с эмигрантом Тамазом Басарией. «Я учился с вашим отцом в кутаисской гимназии», – сказал тот.

Революционеры любили скрывать свое происхождение. Отцы-банкиры оказывались мелкими служащими, Герши – Григориями, а фамилии и вовсе менял каждый второй революционер. Только почему-то в одном направлении. Вот, думается, и семья Окуджавы оказалась пролетарского происхождения, хотя дети его «нищих» родителей учились в гимназии. Или в царское время это было повсеместно? Все жили хорошо? Тогда зачем нужна была революция? Ах, да, люди при царизме все-таки жили в бараках. Вот здесь верю, что было, то было. Зато через двадцать лет после революции все изменилось к лучшему? Для семьи Окуджавы – несомненно, но для простых людей не изменилось ничего, возможно, жизнь даже стала еще хуже. По крайней мере, там, где был начальником Шалва Окуджава. Но об чуть позже.

Кто же на самом деле были родители Шалвы Окуджавы? Возможно, этот ответ можно найти в следственном деле отца поэта, но часть его рассекретят лишь в 2031 году. Опасная тайна? Опять все скрывают, даже прошлое. Значит, прошлое не так уж и безобидно для настоящего?

Шалва был младшим из четырех братьев-революционеров (пятый был белогвардейским офицером, гвардейским поручиком). Михаил и Николай известны участием в большевистском перевороте в Тифлисе в 1921 году. Затем они стали активными участниками «левой оппозиции», возглавляемой Троцким. За что потом и поплатились. А их старший брат террорист-анархист Владимир Окуджава в 1917 году приехал в Россию в пломбированном вагоне. Да, еще та семейка! К тому же, нацисты. Правда, грузинские, но это ничего не меняет, нацизм он и в Грузии нацизм.

Грузия должна была быть исключительно для грузин – это была их цель. После прихода к власти грузинские большевики перекрыли границы республики, запретив въезд не грузинам. Уже в марте 1922 года рассылается телеграмма-манифест (за подписями Махарадзе и Окуджавы), в которой сообщается, что грузинки, вышедшие замуж за людей других национальностей, теряют грузинское гражданство. Началась массовая депортация армян.

Одной Грузии им показалось мало, они решили, что Россию (РСФСР) следует раздробить на десятки мелких частей независимых территорий. Конечно, Абхазии и Осетии это не касалось, им – никакой автономии! Любопытно, но борьба за чистоту грузинской крови отнюдь не касалась их самих. Для других – да, но самим можно. В июле 1922 года Шалва Окуджава женится на армянке Ашхен Налбалдян. Через два года у них рождается первенец, названный Булатом.

В 1930 году Шалва назначается секретарем Тифлисского горкома ВКП(б) (он сам пишет в автобиографии: «по мобилизации ЦК был послан секретарем…», т.е. назначен). Однако не ужился с Берией и пришлось ему начинать карьеру почти заново – партийным секретарем на строительстве нижнетагильского вагонзавода.

Впрочем, семья Окуджавы на Урал поехала, как и полагалось семьям партийных начальников, с комфортом – «в международном вагоне, уютном и чистом» (Д. Быков, «Булат Окуджава»). «По приезде они поселились в трехкомнатной квартире, которую выделили Шалико как парторгу стройки в двухэтажном, только что построенном брусовом доме». С мебелью. Через некоторое время Шалва поменял столь маленькую для него квартиру (без ванной! – «А ванная», – спросил юный Булат у отца, осматривая квартиру) на очень просторный купеческий особняк. Скромненько так разместился, аскетично даже, недаром Д. Быков пишет (никакого сарказма!), что Булат «родителей своих знал и видел их аскезу». Кстати, действительно, скромненько. Булат вспоминает слова отца, сказанные матери: «А что у других?.. Вон у начальника строительства целый дворец на Пихтовке... Что такое три комнатки?..» (Б. Окуджава, «Упраздненный театр»). Это он о Лазаре Марьясине.

Не зря делали революцию, совсем не зря! Правда, рабочие на стройке изменения к лучшему после революции в своей жизни не увидели. Шалва Окуджава «ходил по баракам и задыхался от смрада. Всякий раз вздрагивал, попадая в это адское жилье, словно погружался в развороченные внутренности гниющей рыбы. Он не понимал, как можно так жить. Эти люди, теперь зависимые от него, жили семьями, без перегородок, здоровые и больные, и их дети. Деревянные топчаны были завалены ворохами тряпок, а на большой кирпичной плите в центре барака в многочисленных горшках и кастрюлях варилась зловонная пища». Очень напоминает быт рабочих с Ленских приисков. В 1912 году ленские рабочие забастовали, двадцать лет спустя тагильские рабочие оказались намного сознательнее. Правда, значительную их часть составляли кулаки и члены их семей, т.е. враги, коими их считали местные партийные начальники. Что не мешало «врагам Советской власти» ударно трудиться на стройке. Потому что работящие были, иначе ведь в кулаки не выбиться. Это сейчас поимел человечек всеми правдами и неправдами дольку акций нефтяной или электрической компании, пару-тройку магазинчиков, по случаю доставшихся ему, и всё – старость с отдыхом в Куршевеле обеспечена. И ему и детишкам. Зато дети кулака, оказавшиеся лентяями, через пять-десять лет быстро двигались к категории середняков и далее в бедняки. Вот и получается, что кулаки и их семьи привыкли работать, а не лениться, что на своей земле, что на стройках народного хозяйства.

А ведь миллионы тех, кто составлял гумус русского крестьянства, уехали по чекистским путевкам поднимать Сибирь и Дальний Восток. Сколько из них выжило? Правозащитники об этом не пишут. Их гораздо больше интересуют цифры по семьям сосланных коллаборационистов. Нигде не слышал о случаях возвращения выживших кулацких семей и захватом отобранных у их отцов домов и земель. Может быть и были такие единичные случаи, но разве правозащитники о них напишут? Про крымских татар – другое дело. А про русских крестьян? Это же отцы правозащитников занимались их геноцидом, неужели их дети будут об этом писать?

А геноцид русского крестьянства был чудовищным. Тот же Булат Окуджава в своих воспоминаниях ненароком, даже не задумываясь, не понимая, пишет об этом. Вот Нюра, молодая кулацкая дочь. К моменту приезда Шалвы в живых осталась она и ее мать. Через пару лет умерла и мать. Сначала Нюра работала бетонщицей, затем по протекции Шалвы получила хорошую работу – маляром. Потом в поезде Шалва обознался, приняв за Нюру другую женщину. Вот ее описание: «Дряблые щеки несвежего цвета из-под косынки. Там она босая, а тут в лаптях… И за ней семенит смешное существо на тонких ножках, в заношенной юбочке и в дырявой кофточке с чужого плеча... "Нюра?!" – крикнул вслед Шалико с сомнением. Женщина обернулась на секунду и помчалась дальше, волоча за собой девочку, словно куклу. "Какая Нюра?" – спросила Ашхен. "Нет, это не Нюра", – облегченно засмеялся Шалико. "А что за Нюра?" – продолжала настаивать Ашхен, но как бы между прочим. "Малярша с Вагонки, – сказал Шалико, – показалось, что она… спина и лапти похожи… ну, в общем, из бывших кулачек…"». Трудно представить, как выглядела Нюра, когда она работала на тяжелых бетонных работах, если даже на более легкой малярной работе была похожа на эту женщину. И так жили все рабочие, над которыми большевичил Шалва Окуджава.

Его сын Булат впоследствии писал: «непривычны были после городской тифлисской жизни несметные толпы полуголодных рабочих в дырявых стеганках, потрескавшихся овчинах и в старых шинельках, в лаптях и галошах, подвязанных бечевками. Он видел их глаза и лица со впалыми щеками. Однако так было в тридцать втором, а к августу тридцать четвертого успели понастроить новых бараков и не только казарм, но и разделенных на отдельные комнаты. Лучших из лучших вселяли в новое жилье».

Вспомним требования ленских рабочих в 1912 году? Одно из них касалось улучшения жилищных условий рабочих. «Расширение квартир с достаточным количеством воздуха, с бесплатным освещением. Холостым одна комната на двоих и семейному одна комната». У Окуджавы, как видите, тоже улучшались условия проживания: строились новые... бараки, в которые вселялись не все, а только «лучшие из лучших». Браво, Окуджава! А еще одним из условий ленских рабочих было требование не принуждать женщин к труду. У Окуджавы женщины из семей кулаков направлялись на самые тяжелые работы. Бетонщицами. Работали и дети. Один из таких мальчиков, лишенных возможности учиться, подружился с Булатом. Юный Булат его застрелит, выстрелив в грудь. Пуля пройдет навылет, мальчик чудом выживет. Булата за это отправят на лето отдыхать в Грузию, а через несколько месяцев вернувшись, он узнает, что Афонька Дергачев снова ударно трудится на стройке. Каждому – свое.

Было еще одно требование рабочих с ленских приисков: к рабочим обращаться не на «ты», а на «вы». Интересно, при большевиках рабочие требовали такое же? Смешно даже об этом говорить. Почему-то сразу вспоминается российский премьер Черномырдин, ко всем обращавшийся на «ты». Кроме Ельцина, конечно. Вот и Шалва Окуджава к Нюре обращается запросто: на ты. А она? Конечно, на «вы».

Вот Нюра «вошла и с порога сказала: "Вот уж чудеса!.. Тут мне вот подпись ваша нужна... – и вдруг ахнула так по-свойски: – а чего это вы будто белилами вымазанный?.." Он выскочил из кабинета и прошипел секретарше: "Зачем вы всех пускаете!.. Что за базар?.."». Начальник...

То, что творилось на стройке у Шалвы Окуджавы, не было каким-то исключением. Вот юный Булат едет на отдых в Евпаторию. «Погрузились на пароход "Франц Меринг". Ехали в каюте, выходили на палубу – там ютилась публика попроще, победней. Булат расспрашивал тетку – почему эти люди здесь едут и здесь же завтракают? "Они бедные", – объясняла Люлю. "Но у нас нет богатых и бедных!" – "Успокойся, – вступала тетка, – они просто любят завтракать на свежем воздухе"».

Любят завтракать на свежем воздухе, любят жить в тесных бараках, любят работать в прислугах в домах новой советской элиты. Но ведь на всех же особняков не хватит. И рябчиков с ананасами тоже. Впрочем, в воспоминаниях Булата был праздничный набор ко дню большевистской революции. Им на дом из горкома привезли коробку с мандаринами, шоколадом, орехами и армянским коньяком. «А это к праздничку, – сказал посыльный, – всем работникам горкома... Такое решение...». Шалва, надо отдать должное, разозлился и велел отдать коробку с шоколадом и коньяком в детский дом.

Но есть и другой случай из воспоминаний Булата (Ванванч в книге). «Был выходной день. В книжном магазине толпились покупатели. Директор магазина провел их за прилавок, в комнату. Там тоже были полки, уставленные книгами. Директор указал Ванванчу на левый ряд и сказал: "Это, мальчик, детские книги..." Ванванч не знал, что ему делать. Папа сказал: "Выбирай, что тебе нравится..." и принялся рыться среди книг для взрослых. Ванванч тотчас нашел "Гаргантюа и Пантагрюэля", "Гулливера" и спросил, почему они не стоят в самом магазине. "Там этого ничего нет", – сказал папа. "Почему?" – удивился Ванванч. "Это же так просто, – сказал папа, – пока хороших книг на всех не хватает..."». Да, так просто!

Кому-то особняк (заслужили), кому-то полуподвал, который был в особняке Окуджавы. Там жил их личный дворник Блохин. Он еще и воду возил семье большого партийного начальника. Но и с ним Шалва Окуджава держался по-большевистски запросто. Домой, бывало, приглашал зайти послушать радио. «Дворник Блохин сидел на стуле рядом со всеми и тоже слушал и теребил бороду. Однажды он сказал Ванванчу во дворе: "Я раньше у купца Малинина в дворниках служил. Хрен бы он меня радио слушать позвал бы... Видишь как..." – "Конечно, – сказал Ванванч, польщенный, – мы же большевики". – "Ну", подтвердил дворник». Не зря делали революцию, ох, не зря!

Любил народ большевистских начальников. Очень любил. Правда, когда те были при власти. А как только кого-то сажали, истинная любовь проявлялась очень наглядно. Окуджава-младший, любимец и заводила в классе, это почувствовал в одночасье, буквально через несколько минут, как только стало известно о снятии его отца.

Или когда стране сообщили об убийстве любимого в их семье Кирова. «Ванванч шел в свою вторую смену, чувствуя давление в груди, и никак не мог поверить, что могло произойти такое, и вдруг увидел проходящих мимо рабочих, которые хохотали над чем-то смешным. Он став всматриваться в лица прохожих, но ни на одном из них не обнаружил признаков скорби... "Что же это такое? – подумал он. – Как странно!"». Ничего странного. Все закономерно. Люди видели, как жила новая большевистская элита и могли сравнить с жизнью своих семей.

Булат Окуджава приводит свой разговор с отцом, думаю, даже не подозревая о его двусмысленном содержании. «Он сказал как-то отцу: "Папочка, как я ненавижу врагов!" "Ну, конечно, – сказал папа, но как бы не ему, а кому-то растворенному в воздухе, – конечно... Это же так просто: чем лучше мы живем, чем лучше работаем, тем они больше злятся..." – "А что же чекисты?.." – спросил Ванванч. Папа засмеялся, погладил его по голове и сказал: "Чекисты, Кукушка, делают свое дело. Ты не беспокойся. Им трудно, но они делают..."».

Еще раз: «Это же так просто: чем лучше мы живем, чем лучше работаем, тем они больше злятся...». Кого имели в виду Шалва и Булат, мы можем понять, но получилось-то совсем иначе. Ведь «они» – это афоньки дергачевы и дворники блохины. Простой рабочий народ, спящий вповалку в дырявых бараках, занесенных снегом.

А ведь мог юный Окуджава это понять, ведь видел он страшный разрыв в словах и делах большевиков. «"Вы же большевики, а живете, как буржуи..." – хотел сказать Ванванч, ощущая досаду на самого себя, но не сказал». Не сложилось. Красивая и хорошая жизнь не очень способствует развитию совести. Последнюю так легко заглушить. Если она, конечно, еще есть...

Дмитрий Быков написал про Булата Окуджаву большую книгу. Как всегда, Быков, ох, не прост. Это и понятно, писатель либерального толка. Но есть и интересные выводы. Об отношении юного Окуджавы к простым людям. «Этих темных людей Булат не столько жалеет, сколько боится. Ему мерещится за ними та сила, которая рано или поздно поглотит и его. Мировоззрение аристократа – синтез сострадания и брезгливости». Аристократа – точно подмечено.

А еще Быков называет юного Окуджаву маленьким лордом. «Двенадцатилетний Булат выглядит бретером, заводилой, любимцем девочек, а ни в коей мере не тихоней-книжником. Такое поведение куда больше соответствует аристократическому, лицейскому, гусарскому канону. Вдобавок мы узнаем, что Булат был явным лидером в классе – положение, которого он впоследствии всегда сторонился, предпочитая вести себя в любых компаниях как можно тише и незаметнее, молчать в застольях, вовремя останавливать кутежи». Почему впоследствии произошло столь разительное изменение? Просто «он из маленького лорда в одночасье превратился в изгоя».

Но это произойдет после ареста отца. А пока он в центре внимания. Его одноклассница вспоминала, «как появился в классе красивый, заметный Булат – "он ходил в вельветовой курточке"». Сын хозяина города. И вот уже 12-летний Булат звонит из школы в горком партии, требуя к подъезду сани, чтобы добраться до дома, до которого всего триста метров.

Да, аристократизм… Не случайно, еще в советские времена на вопрос иностранного журналиста о том, кем бы Окуджава хотел быть, живи он в 19-м веке, Булат высказал свое сокровенное желание: либеральным помещиком.

Наверное, отсюда и стоит искать причины его странной дружбы с Афонькой Дергачевым. «Среди пришлых особенно был мил сердцу Ванванча долговязый, уже совсем взрослый тринадцатилетний Афанасий Дергачев, с такими пронзительными синими глазами, словно они вонзаются в тебя, и позабыть их уже невозможно, Афонька Дергач. Он работал на стройке, но обязательно к концу второй школьной смены вливался в их поток и слушал их освобожденное чириканье с наслаждением и подобием лукавой улыбки на малокровных губах. Впрочем, что уж в ней было лукавого? Так, одна растерянность, ей-Богу...

Почему он в свои тринадцать лет работал на стройке, Ванванча не очень заботило. Просто Афонька был старше на три года, он был из другого племени, он был из тех, таинственных и чумазых, что по-муравьиному суетились в громадных котлованах и взбегали по деревянным настилам на свежие кирпичные стены, толкая тачки с кирпичом и цементом, и брызги раствора растекались по их худым лицам и бумажным ватникам…

И Афонька, оттрудившись, перехватив травяного хлебова, торопился к школе подкарауливать счастливые мгновенья. Чаще всего он предлагал Ванванчу поднести портфель и брал его в руки, словно ребенка в обнимку, и нес, поглаживая, и спрашивал нетерпеливо: "Ну, чего было-то?"».

Сын хозяина и крепостной, милостиво допущенный до барского сына. Разве не так? Разве никто не задумывался, почему же один мальчик живет в особняке, ходит в элитную школу, вкусно кушает, имеет прислугу, а другой – худой мальчик с малокровными губами, одетый в бумажный ватник, работает в котловане на стройке и питается травяным хлебом? Ведь революция была же! Для кого? Не для афонек дергачевых. Для окуджав, якиров, морозов, рубинштейнов. Они это быстро поняли, заняв достойное для себя место в освободившейся после уничтожения эксплуататоров (поголовно, с семьями) стране. Что изменилось для народа? Конечно, изменения были. С годами жизнь становилась лучше и лучше. Но ведь и в той же Финляндии, входившей в состав царской России, она улучшилась. Для финских рабочих и крестьян она стала даже лучше, чем для русских рабочих и крестьян. Тогда зачем нужен был большевистский переворот, с дальнейшим массовым чекистским геноцидом туземного населения? Для маленьких лордов с аристократическими замашками? По крайней мере, не для Афоньки Дергачева. Этого мальчика Булат Окуджава застрелил из отцовского браунинга. Застрелил играючи, выстрелив в грудь, мальчик чудом остался жив и как только подлечился снова ушел на работу в котлован.

А «на лето мама увезла Ванванча в Тифлис, где он медленно приходил в себя. Синие, переполненные болью глаза Афоньки неотступно были перед ним и не отпускали. У мамы были всякие партийные дела в Тифлисе, а Ванванч отправился с тетей Сильвой и Люлю в Цагвери, в сосновые горы, в прохладу, в деревенскую тишину…

Этот кошмар никогда бы и не кончился, как вдруг в одно благословенное утро тетя Сильвия сказала ему, что теперь, наконец, все в порядке. "Этот мальчик здоров и выписался из больницы! Хорошо, что все так закончилось!.. Бедный Шалико..."». Не бедный Афонька, а бедный, оказывается, Шалико, т.е. Шалва Окуджава!

Булат возвращается с летнего отдыха и узнает: «Афонька твой жив-здоров и на стройке ударник, во как!». А затем Булат встречает Афанасия на улице, бежит его обнять и… «"Ух ты, мать твою..." И они сошлись, и тяжелый костлявый кулак Афоньки врезался в лицо Ванванча...

Ванванч упал и замер. Так он пролежал с полминуты. Поднялся, дотронулся до носа. Нос был чужой. Рука была в крови. Вдалеке виднелась сутулая спина медленно уходящего Афанасия Дергачева».

Что произошло дальше, мы не знаем. Возможно, Афанасий, продолжил ударно трудиться на рытье котлована. Случись это годом позже, Афоньке могли дать лет пять, а то и десять за покушение на жизнь сына секретаря горкома. Но 1937-й только приближался и Ежов еще не подписал свой первый приказ по НКВД. А спустя несколько месяцев наступил 1937 год и мальчика Булата лишили счастливого детства.

20 февраля, через два дня после ареста мужа, мать Булата собрав вещи уехала в Москву. Как чувствовала Ашхен Окуджава: через три дня в местное НКВД на Булата поступил донос, тогда это практиковалось. Быстрый отъезд его спас.

В Москве жили как все. Потом Ежов был арестован, его сменил Берия, которого знала Ашхен. Берия принял ее радушно, а ночью, после возвращения домой, мать Булата арестовали. Пять лет лагерей – могло быть и хуже. Вскоре Булат уехал в Тбилиси. Летом 1948 года над ним, студентом Тбилисского университета, нависли тучи. Его успели предупредить, что могут арестовать вместе с десятком его друзей, членов литературного кружка. Окуджава успевает уехать в Москву, где благополучно пережидает волну арестов и спокойно возвращается к зимней сессии. Друзьям не повезло – их не предупредили, и уехали они за казенный счет в Джезказган.

А дальше – обычная биография. Разве что начало ее не очень удачное. После окончания университета пришлось уехать в русскую глубинку, учить крестьянских детей. Но ненадолго. Не ужился с директором школы. Перевелся в другую. Снова конфликт, даже получил срок за прогул. Затем все более-менее вошло в колею. Не было ярких взлетов, но и падений тоже. Известнейший поэт, но биография какая-то невыразительная для столь громкого имени.

Булат Окуджава – типичный представитель либеральной интеллигенции. «Он долго оставался правоверным коммунистом, а интернационалистом был до последнего дня» (по Д. Быкову). А затем «крах коммунизма приветствовал, а распаду СССР ужасался» (тоже Д. Быков). В этом нет ничего необычного. Многие в той или иной степени прошли через это. Плохо это или хорошо – не судить об этом. Вопрос в ином. Важен не промежуточный этап, а итог, результат завершения. А вот он – вполне закономерный.

Здесь достаточно одного эпизода из жизни послеперестроечного Окуджавы. 1995 год. Захват Басаевым больницы в Буденновске. После этих событий Булат Окуджава заявил в интервью Марку Дейчу о своем мнении насчет Басаева: «Я думаю, что когда-нибудь ему поставят большой памятник». Удивленный Дейч переспрашивает: «Но ведь всем известно, что Шамиль Басаев стоял за многими террористическими акциями».

– Если говорить о Шамиле Басаеве вообще, я не юрист, я недостаточно информирован… я думаю, что когда-нибудь ему памятник поставят.

Интересно, если бы Басаеву удалось привести в действие его проект использования против России оружия массового поражения, продолжал бы Булат Шалвович настаивать о большом-пребольшом памятнике Басаеву?

Интернационалист Окуджава, до мозга костей интернационалист. Ведь Басаев с отрядом, отличавшимся особой жестокостью, воевал в 1991-92 гг. в Карабахе против армян. Мать Окуджавы – армянка. Осенью 1993 года Басаев руководил карательной акцией в Абхазии по уничтожению беженцев. Несколько тысяч грузин были расстреляны, вместе с ними были вырезаны сотни армянских и русских семей. Отец Окуджавы – грузин. А сын Шалвы Окуджавы и Ашхен Налбалдян – интернационалист. «Возьмемся за руки, друзья», и порадуемся за их сына.

В интернете на тему Окуджавы кто-то сказал: «Внучки комиссаров взяли в руки гитары и стали петь о добре, по фамильной привычке ненавидя Россию и имея рецепт всеобщего счастья в кармане». Разве не так?

Дмитрий Быков, автор большой биографии поэта, наверное, так не считает. Он на стороне Окуджавы. Где надо, смягчает факты, где-то ошибается. Достаточно сказать об упоминаемом здесь случае с рассказом об отношении к Сталину на Кавказе после убийства Кирова. Что же сообщает читателям Быков? А вот: «Услышав от Михайлова слова Ляликова, что убийство Кирова было не виной, а заслугой Сталина, Окуджава отреагировал крайне резко: "С Кировым работала моя мать."». Как видите, самые важные слова, весьма выпукло и крайне негативно характеризующие Окуджаву, о необходимости расстрела Ляликова, Быков вырезал.

Зато отчетливо видна явная неприязнь к Сталину и Берии. Вот, к примеру, его пассаж к аресту Шалвы Окуджавы: «Семья Окуджавы значилась в списке его личных врагов, да и Берия помнил демарш Шалвы, отправившегося в Москву обжаловать его действия». Интересно, что за список личных врагов Сталина видел Быков? Здесь не более как желаемое, выдаваемое за действительное. А при чем здесь Берия? Ведь Шалва был арестован на Урале, а Берия тогда еще оставался в своей Грузии? Главой НКВД тогда был Ежов, но, возможно, Ежов, репрессированный при Сталине, не столь интересен для Быкова, как Берия?

Что же получается, что Сталин настолько нелюбим Быковым, что тот готов защищать грузинских нацистов в пику Сталину? Читаем: «Интернационализм в исполнении Сталина означал, по сути, доминирование России, в которой восторжествовали вдобавок самые тоталитарные тенденции; в Грузии это почувствовали очень быстро. Грузинский большевизм никогда не был людоедским, и даже установление советской власти в стране осуществилось сравнительно мирно. Уезжая из Грузии в двадцать первом, Сталин буркнул: «Это не мой народ» – и, в общем, не ошибся: национальное самоистребление тут было не в моде».

В одном абзаце сколько негатива у Быкова! Не было при СССР никакого доминирования России, наоборот – да! Именно в России восторжествовали тоталитарные тенденции? Если иметь ввиду таких, как Окуджава – возможно. И опять же – против местного населения. Грузинский большевизм в лице Махарадзе и Михаила Окуджавы не был людоедским? У нас разные понятия этого слова. Быков пишет, что «социализм в Грузии был вполне реален – но социализм свой, грузинский, корпоративный, без неумолимого деления на классово своих и классово чужих». Я же имею ввиду иное – нацизм, когда в республике происходило жесткое (даже жестокое) деление на своих – грузин, и на чужих – всех остальных, которые подлежали депортации. Быков, как я понял, против этого ничего не имеет, называя ту чудовищную телеграмму-манифест не иначе, как «вполне невинный документ».

Не люб ему Сталин в придачу с Берией, не иначе 37-й год простить не может. Тогда многих видных большевиков поставили к стенке, благодаря чему спасли страну. Вот и пытается Быков оправдать большевистских палачей (для него невинных жертв тирана). А как? Довольно ловко. «Реванш конца тридцатых, как он описан у Окуджавы, – это прежде всего реванш темноты, необразованности, грязи, выдающей себя за простоту, чистоту и неприхотливость. И никакой социальной подоплеки тут нет – есть бешеная, неутолимая зависть».

Человеческую ненависть к палачам, устроившим геноцид народа выдать за зависть к роскоши, хамству, лицедейству, презрению к простому народу со стороны новых бар – да, ловко работает!

«"Наша очередь!" – так и слышишь главный подспудный мотив этого доносительства. Наша очередь жить в конфискованных хоромах и бренчать на фортепьянах. Произошло нечто, сопоставимое с революцией 1917 года. Верные сталинисты сегодня пытаются выдать это за «русский реванш» – за отмщение русского народа всем, кто его угнетал: латышским стрелкам, еврейским чекистам, грузинским парторгам и прочим».

Думаю, и в мыслях не было у дворника Блохина жить в хоромах Окуджавы. Не потому что отказался бы, просто и думать не мог. А вот у Афоньки Дергачева была мечта – пойти учиться в школу. Мечта, которой не суждено было исполниться. По вине таких как Шалва Окуджава и Лазарь Марьясин. Но для Быкова они «добрые, чистые, светлые идеалисты». А афоньки дергачевы – темнота, необразованность, грязь.

«Если отождествлять русскость с пещерностью, как делают иные националисты (и откровенные нацисты, для которых чем зверинее, тем национальнее), – тогда произошел воистину русский реванш, но позвольте нам все-таки несколько лучше думать о своем народе. И тогда приходится признать, что реванш воистину имел место – но это была месть самых грубых и низменных инстинктов» (Д. Быков).

Итак, по Быкову, если в 37-м произошел реванш, то это месть самых грубых и низменных инстинктов, при этом русскость отождествляется с пещерностью! Что еще можно ожидать от Дмитрия Быкова, сына Льва Моисеевича Зильбельтруда… Как там? «Позвольте нам все-таки несколько лучше думать о своем народе». Вот и думайте о своем.

«Из "Несвоевременных мыслей" и статьи "О русском крестьянстве" мы знаем, что такое народный бунт в крестьянской стране и кто оказывается его первой жертвой. Просто апологеты тогдашней пещерности предпочитали называть это справедливым гневом народа против социального угнетения, а нынешние державники счастливы видеть в репрессиях 1937 года национальное возмездие» (Д. Быков).

Разве не был 37-й год возмездием? А ведь история имеет свойство повторяться, недаром Быков сравнивает 1917 и 1937-й. А ведь страшно, Дмитрий Львович?

«"Коранам ес,– сказала бабуся, – что же это с нами происходит? Почему это все нам?.. Почему?.. Что?.. Что!.." – и стукнула кулаком по колену» (из автобиографической книги Булата Окуджавы).

Почему?

Потому!

А как же творчество Булата Окуджавы? Что же нам делать? Читайте его стихи, слушайте песни, но отделяйте творчество от личности человека. Потому что котлеты – отдельно, а мухи – отдельно.